По скатам красных крыш и в волны злато льется, И солнце городу нарядному смеется,
На стены черные обители глядит, Мосты горбатые улыбкой золотит,
И блещет меж зубцов кривых и старых башен, Где только что мятеж вставал и зол, и страшен.
Протяжным рокотом, как гулом вешних вод, Тупик, и улицу, и площадь, и проход,
Сливаясь, голоса и шумы заливают, И руки движутся, и плечи напирают.
Все в белом иноки: то черный, то седой, То гладко выбритый, то с длинной бородой,
Тонсуры, лысины, шлыки и капюшоны, На кровных скакунах надменные бароны,
Попоны, шитые девизами гербов, И ведьмы старые с огрызками зубов…
И дамы пышные на креслах и в рыдванах, И белые брыжжи на розовых мещанах,
И винный блеск в глазах, и винный аромат Меж пестрой челяди гайдучьей и солдат.
Шуты и нищие, ханжи и проститутки, И кантов пение, и площадные шутки,
И с ночи, кажется, все эти люди тут, Чтоб видеть, как живым еретика сожгут.
А с высоты костра, по горло цепью скручен, К столбу дубовому привязан и измучен,
На море зыбкое взирает еретик, И мрачной горечью подернут строгий лик.
Он видит у костра безумных изуверов, Он слышит вопли их и гимны лицемеров.
В горячке диких снов воздев себе венцы, Вот злые двинулись попарно чернецы;
Дрожат уста у них от бешеных хулений, Их руки грязные бичуют светлый гений,
Из глаз завистливых струится темный яд: Они пожрать его, а не казнить хотят.
И стыдно за людей прикованному стало… Вдруг занялся огонь, береста затрещала,
Вот пурпурный язык ступни ему лизнул И быстро по пояс змеею обогнул.
Надулись волдыри и лопнули, и точно Назревшей мякотью плода кто брызнул сочной.
Когда ж огонь ему под сердце подступил, «О Боже, Боже мой!» — он в муках возопил.
А с площади монах кричит с усмешкой зверской: «Что, дьявольская снедь, отступник богомерзкий?
О Боге вспомнил ты, да поздно на беду. Ну, здесь не догоришь — дожаришься в аду».
И муки еретик гордыней подавляя И страшное лицо из пламени являя,
Где кожу черную кипящий пот багрил, На жалком выродке глаза остановил
И словом из огня стегнул его, как плетью: «Холоп, не радуйся напрасно… междометью!»
Тут бешеный огонь слова его прервал, Но гнев и меж костей там долго бушевал…
ЯВЛЕНИЕ БОЖЕСТВА
Над светлым озером Норвегии своей Она идет, мечту задумчиво лелея, И шею тонкую кровь розовая ей Луча зари златит среди снегов алее.
Берез лепечущих еще прозрачна сень, И дня отрадного еще мерцает пламя, И бледных вод лазурь ее качает тень, Беззвучно бабочек колеблема крылами.
Эфир обвеет ли волос душистых лен, Он зыбью пепельной плечо ей одевает, И занавес ресниц дрожит, осеребрен Полярной ночью глаз, когда их закрывает.
Ни тени, ни страстей им не оставят дни, Из мира дольнего умчались их надежды: Не улыбалися, не плакали они, И в голубую даль глядят спокойно вежды.
И страж задумчивый мистических садов С балкона алого следит с улыбкой нежной За легким призраком норвежских берегов Среди бессмертных волн одежды белоснежной.
НЕГИБНУЩИЙ АРОМАТ
Если на розу полей Солнце Лагора сияло, Душу ее перелей В узкое горло фиала.
Глину ль насытит бальзам Или обвеет хрусталь, С влагой божественной нам Больше расстаться не жаль:
Пусть, орошая утес, Жаркий песок она поит, Розой оставленных слез Море потом не отмоет.
Если ж фиалу в кусках Выпадет жребий лежать, Будет, блаженствуя, прах Розой Лагора дышать.
Сердце мое как фиал, Не пощаженный судьбою, Пусть он недолго дышал, Дивная влага, тобою;
Той, перед кем пламенел Чистый светильник любви, Благословляя удел, Муки простил я свои.
Сердцу любви не дано, Но, и меж атомов атом, Будет бессмертно оно Нежным твоим ароматом.
НАД УМЕРШИМ ПОЭТОМ
О ты, чей светлый взор на крыльях горней рати Цветов неведомых за радугой искал И тонких профилей в изгибах туч и скал, Лежишь недвижим ты — и на глазах печати.
Дышать — глядеть — внимать — лишь ветер, пыль и гарь…